БОЛЬШАЯ ЖИЗНЬ БОРИСА ильича АЛЬПЕРОВИЧА

    Человек, воспитавший половину военных врачей России — так однажды назвал Бориса Альперовича один из приехавших в Томск высоких воинских начальников. Сам Альперович — профессор, лауреат Государственной премии, заслуженный врач и заслуженный деятель науки России — вспоминает этот случай с присущим ему юмором: хотел, дескать, на торжественном построении по случаю очередного выпуска курсантов ТВМИ скромно постоять в сторонке, поскольку помнил о приказе Петра I - “писаря, повара, лекаря и прочая сволочь встает на левый фланг”. Но не получилось...

     Борис Ильич Альперович  родился  в Харбине. Сегодня это один из крупнейших городов Китая, мегаполис с более чем 10-миллионным населением. Но к 1917 году в городе насчитывалось около 40 тысяч русских при 100-тысячном населении. Судьба их сложилась по-разному, но большая часть русских харбинцев, отрезанных грянувшими событиями от родной земли, по-прежнему продолжала считать себя гражданами своей страны. Так было и с Альперовичами — их сын до сих пор хранит свидетельство о рождении с печатью консульства СССР в Харбине.

     И отец, и мама были стоматологами, - вспоминает Борис Ильич. - Отец возглавлял стоматологическое отделение железнодорожной больницы в Харбине и делал уникальные операции на зубах, а мама занималась частной практикой. Кроме этого, она окончила курсы по косметологии и проводила различные манипуляции, сохраняя женскую красоту. А поскольку я был ребенком домашним, выросшим без детского сада, все это происходило на моих глазах. В какой-то мере, возможно, это и повлияло на мой выбор профессии. Когда мне было пять лет, началась оккупация Манчжурии Японией, и в Харбин вошли японские войска. Нам, мальчишкам, все это было ужасно интересно, мы бегали смотреть, как по улицам идут танки. Но из разговоров взрослых знали, что в городе начались похищения людей, особенно русских, пытки и прочие ужасы. Все эти события и стали причиной того, что советское правительство продало свои паи в Китайско-Восточной железной дороге, а всех ее работников решило вывезти в Советский Союз.

     Конечно, кто-то и оставался, а кто-то уезжал в Америку или куда-то еще. Но большинство ехало в СССР. Нам дали теплушку для мебели, погрузили всех в эшелон, и мы отправились в путь. Это все я помню уже хорошо, потому что мне в то время было около восьми лет. Эшелоны шли через станцию Манчжурия, через Иркутск, где жила и работала сестра моей мамы. Она работала хирургом, а муж ее был главврачом иркутской спецбольницы. Помню плакаты, с которыми нас встречали — пламенный привет нашим братьям, вернувшимся на Родину, и так далее. Жить мы стали в Самаре, которая тогда называлась городом Куйбышевым - отца и там назначили заведующим стоматологическим отделением железнодорожной больницы. Приехали мы туда в последних числах августа 1935 года, а через несколько дней после приезда я пошел в первый класс. И началась обычная жизнь — я учился, родители работали. Но наступил 1937 год, и всех, кто вернулся в СССР с КВЖД, пересажали в тюрьму как японских, китайских и еще Бог знает каких шпионов. Какими шпионами могли быть мои родители-стоматологи? Но сажали всех без разбору. Отец у меня был человек очень веселый, компанейский, любил выпить, хотя пьяным я его за всю жизнь не видел ни разу, и всегда приглашал в гости соседей. А первое время после приезда в Самару мы жили в доме НКВД. Вот и представьте, каково было нашим бывшим соседям арестовывать моего отца после того, как они у нас пили-ели и веселились!

     4 октября 1937 года он пришел домой и сказал — из всех, кто приехал в Самару с КВЖД, остался я один. Сегодня придут за мной. В это время мне было уже 8 лет, и меня проинструктировали таким образом: что бы ни случилось, я должен добраться в Иркутск к тете. Ее адрес мама зашила мне в одежду — больше всего она боялась, что я попаду в детский дом. Среди троих пришедших арестовывать отца был и наш бывший сосед. Он просто сел у дверей, закрыл голову руками и так просидел, пока не закончился обыск. Арестовали только отца, причем нам — видимо, благодаря соседу — разрешили проводить его до дверей НКВД. Он сказал — не волнуйтесь, там во всем разберутся, и скоро я приду домой. Пришел он через 10 лет. Но пришел.

     У нас была хорошая трехкомнатная квартира, из которой нас через несколько дней после ареста отца выбросили и переселили в коммуналку. Из Харбина родители привезли с собой американский стоматологический кабинет, иностранного производства косметологическое оборудование, пианино фирмы Беккер. В коммуналку все это не входило, и мама пыталась что-то кому-то отдать на хранение. Это принесло много неприятных открытий: одни боялись что-то брать у жены врага народа, другие брали, а потом говорили, что ничего подобного не было. На работу маму долгое время не брали, поэтому жили мы впроголодь. Но в конце концов она все-таки устроилась постовой медсестрой в областную клиническую больницу.

     И вот парадокс – когда началась война, маму, жену врага народа, беспартийную, назначили начальником медсанчасти крупнейшего номерного завода, который делал пулеметы и авиационные пушки. Завод был эвакуированный – рабочие жили в огромных землянках на несколько десятков человек. Тиф, холера, язвы на ногах, вши… Такой цинги, как там, я не видел ни разу за 20 лет работы в Якутии.. Почему маму назначили на этот пост, для меня загадка. Завод, на котором работало 15 тысяч человек, был настолько секретный, что начальник одного цеха не мог войти в другой. Только три человека – директор завода, главный инженер и моя мать – имели пропуск во все корпуса.

     Раз в месяц в Куйбышев прилетал Устинов, который тогда был наркомом вооружения СССР, два-три раза в месяц – члены государственного комитета по обороне, причем с абсолютными полномочиями. Однажды иду по улице и встречаю плачущую мать. Оказывается, прилетал один из этих людей и велел к завтрашнему дню открыть стационар на сто коек, иначе пообещал расстрелять. Мать поплакала, покурила и пошла. И за 18 часов вместо 24 стационар был открыт. После этого мать представили к правительственной награде. Саму награду так и не дали, но хотя бы не расстреляли. И на том спасибо!

     А  учился я  6 класса.Перешел в образцовую школу, где учились эвакуированные дети Микояна. Подготовка там была очень хорошая. И вот однажды меня встретили знакомые ребята и говорят – да что ты паришься? Давай к нам, в вечернюю школу, у нас через три дня экзамены. Там ребята не читать, не писать не умеют, а ты в такой школе учился! Все сдашь, получишь аттестат и пойдешь в институт. И я пошел к директору школы. Эта добрая старушка мне говорит – сегодня последний день занятий, иди, отсиди шесть уроков. На каждом тебя спросят, и если ты хотя бы на тройку по каждому соображаешь, я тебя до экзаменов допущу. Я пошел, и мне по всем шести предметам поставили пять с плюсом. Через три дня я начал сдавать выпускные экзамены за 10 класс, причем там, где были письменные работы, писал по три варианта – для себя и для тех заводских ребят, которые ничего не знали.

     Я получил золотой аттестат, с которым можно было поступить без экзаменов в любой вуз Советского Союза. Я мечтал стать или архитектором, или хирургом. Но сначала выбрал строительный институт, тем более что ребята знакомые пошли туда же. Проучился год, получил все пятерки и даже прошел производственную практику по геодезии. Но убедился, что архитектора из меня не выйдет — рисовать я не умел. Единственными плохими оценками, которые я получал в школе, были оценки по рисованию. Помучившись, я пошел к маме и попросил ее перевести меня в медицинский. Человеком она была уважаемым, и ей удалось договориться о переводе. Так я стал учиться на врача.

     Когда я проучился в медицинском три года, вышел на свободу мой отец. Срок свой он отбывал в Томской области — в Тегульдете и Асине. И вот опять-таки парадокс того времени — после того, как он освободился, ему предложили стать врачом в НКВД. От таких предложений тогда не отказывались, и отец стал работать в Асине. Мама уехала к нему, а через полгода, когда закончился семестр, и я. Получил разрешение двух ректоров и перевелся в ТМИ. В январе я впервые приехал в Томск, на станцию Томск-II. В автобус — это была грузовая машина с деревянной коробушкой, в которую садились с дракой — мы с отцом не втиснулись и шли с чемоданами пешком до Лагерного сада. Шли часа два, а мороз был градусов 25. Пришли к знакомым отца, где он меня оставил. А утром я пошел в мединститут, к своему будущему декану профессору Шубину. Он посмотрел на меня и велел приходить завтра. Так продолжалось несколько дней, а потом мне объявили, что я опоздал и принять меня не могут. Я ведь в анкете писал, что отец мой осужден по 58-й статье — думаю, дело было именно в этом. Что делать? Отец пошел к начальнику, тот позвонил в спецотдел, и меня велели принять как сына сотрудника НКВД.

     В институт меня в итоге приняли, но без стипендии и общежития, хотя я был круглым отличником. Первую неделю я жил у бывшего начальника лагеря, где сидел отец, и за неимением места спал на обеденном столе. Потом отец опять обратился к своему начальнику, и мне дали место в общежитии. Комендант по фамилии Каспирович был спецссыльным из Молдавии, регулярно ходил в НКВД отмечаться и никаких теплых чувств к его сотрудникам не питал. Отказать он мне не мог, но поселил в комнату на первом этаже, возле самой двери, где жили первокурсники. Температура в комнате была такая, что спали они в валенках, шубах и шапках. Отопление печное, на сутки давали два ведра мокрого угля и мокрое полено. Задача дежурного была — растопить с их помощью печку. Задача невыполнимая, поэтому фактически задачей дежурного было украсть доску из забора горбольницы № 1. Сторож стрелял в нас солью, но деваться было некуда — в комнате замерзала вода.

     Меня  зачислили в группу, где было 26 девчонок и ни одного мужчины. И когда я к ним пришел, они мне прямо сказали — мы всех мужиков отсюда выжили, даже бывших фронтовиков, выживем и тебя. Так что уходи лучше сам. Спасла меня Анна Родионченко, впоследствии известнейший профессор, академик, бывшая завкафедрой акушерства и гинекологии, которая сейчас живет в США. Я вышел на перемене покурить, и она за мной. Спрашивает — сигареты есть? Есть! Девки, говорит она, мы его оставляем — у него есть сигареты! (смеется). Так я и остался в этой девичьей группе. Но окончательно мой положительный имидж сложился после экзамена по оперативной хирургии. Считалось, что после его сдачи можно жениться — ничего более страшного в институте не было. Оперативную хирургию нам читал известный профессор Серебров, внук которого сейчас руководит одной из кафедр СибГМУ. Сдать ему было невероятно трудно — он, как говорят в таких случаях, всех «валил». У отличников тогда было право сдавать экзамены досрочно, и мы с товарищем, Мишей Михалкиным, вызвались сдать таким образом оперативную хирургию. Смотреть, как Серебров будет нас «валить», пришло полкурса. Деканат тоже прислал на экзамен своего представителя.

     Я к тому времени уже проработал несколько учебников по хирургии, которая мне очень нравилось, поэтому знал намного больше, чем было написано в учебнике. Отвечать пошел без подготовки. Серебров гонял меня по всему курсу, и в конце концов представитель деканата не выдержал: сколько вы еще будете над ним издеваться, он же отлично ответил на все вопросы?? В итоге профессор Серебров скрепя сердце поставил «отлично» и мне, и Мише. После этого мы с ним консультировали по этому предмету весь курс. На четвертом курсе я начал ходить в хирургический кружок к профессору Воскресенскому, который только что приехал из Германии, где был главным хирургом оккупационной группы войск. Всю войну он прошел начальником медсанбата, войну закончил в Берлине. Он очень любил студентов и много с нами возился — сам вел кружок, приглашал нас к себе домой. Другого такого примера, когда бы профессор приглашал студентов в гости, я за все годы своей работы в мединституте не видел. Меня профессор нередко подкармливал, потому что я допоздна возился на кафедре. Тему я себе взял такую - «сравнительная ценность различных симптомов при аппендиците». Делал доклад на студенческой конференции, получил премию, которую мы тут же, в буфете на первом этаже, и прогуляли. А потом профессор однажды вызвал меня к себе и сказал — я отравил тебя ядом первого печатного труда, и надеюсь, что навсегда. Оказалось, что он включил меня в число соавторов статьи, которая вышла в журнале «Советская медицина». А 14 ноября 1948 года, будучи студентом 4-го курса, дал мне возможность сделать свою первую операцию. Это тоже был беспрецедентный случай.

     У пациента, мальчика, была грыжа. Оперировали мы его в большой операционной институтской клиники, причем профессор сам стал мне ассистировать. Посмотреть на это собралась целая толпа. Но с таким ассистентом, конечно, все закончилось благополучно. У меня есть и фамилия этого больного - с тех пор я записывал всех, кого когда-либо оперировал.

На Колыму — по собственному желанию

     Когда я окончил четвертый курс, профессор Воскресенский уехал в Новосибирск, где пустовала должность в институте усовершенствования врачей. После смерти предыдущего руководителя Ученый совет никого не утверждал в должности три года, но профессора Воскресенского утвердил единогласно. К тому времени он уже дал мне, студенту, тему кандидатской диссертации. А на каникулах пригласил меня к себе в Новосибирск. Я поехал и прожил у него две недели. Он сказал мне — сейчас я взять тебя к себе не могу, выбери после института самую плохую точку на карте и поезжай туда. Отработаешь, приедешь ко мне, и я оставлю тебя здесь. На пятом курсе я начал ходить в кружок к профессору Савиных, где меня сразу выбрали старостой. На распределении шел первым — за пять лет у меня не было ни одной четверки. Распределение вел Даниил Исаакович Гольдберг. Все уже знали, что Савиных готов взять меня в ординатуру, но я сказал, что хочу поехать в Якутию. Якутия считалась самым худшим местом — когда туда направляли девочку, она просто падала в обморок.

     Приехав в Якутию, я пришел к Министру здравоохранения республики, бывшему хирургу. Он спрашивает — в какой район хотите ехать? В любой, отвечаю, хоть на Северный Ледовитый океан. Единственное условие — я хочу работать хирургом. Это ему очень понравилось.  Но поскольку ординатуры тогда не было, меня на полгода оставили обучаться хирургии в республиканской больнице. И тут я понял, что ничего не умею. Стал учиться, переписывался с Воскресенским. А через пять месяцев меня вновь вызвали в Министерство. Прихожу — сидят два якута, оба со значками депутатов Верховного совета. Министр говорит — ты понимаешь, есть у нас такой город, Среднеколымск, по возрасту старше Ленинграда. Там есть районная больница, и вокруг нее на 400 километров ни одного хирурга. Был хирург, но мы его оттуда убрали за неблаговидное поведение. Поедешь? Поеду, говорю, в чем проблема — мне говорили, что там очень хорошо! Это, конечно, была шутка.. Так вот в Среднеколымске мне предложили стать сразу и хирургом, и главным врачом.

     В тех условиях это не удивительно. Как сказал мне один человек после возвращения из Якутии — ну, если уж ты там за двадцать лет не спился... От должности главврача я поначалу отказывался, но министр меня убедил. Сказал — подумаешь, шесть врачей, двадцать медсестер, две кобылы и бюджет полтора миллиона! Больница маленькая, всего 25 коек, справишься! В общем, уговорил. Приключений в Якутии, конечно, было много. И проработал я там 20 лет — не прошло и года после моего приезда в Среднеколымск, как мой учитель профессор Воскресенский умер. Возвращение потеряло первоначальный смысл, а в Среднеколымске я привык. Меня там сделали народным заседателем, членом исполкома, депутатом народного совета... Работать, конечно, не давали.  Вызывают, например, на заседание исполкома. Я говорю — не могу, у меня сегодня операция! Да ты что, у нас отчет председателя колхоза, а кворума нет! Или вызывает секретарь райкома — на окраине района рожает женщина, езжай туда. Да вы что, у меня 25 больных! Нет, надо ехать. И вот я трое суток еду на оленях или на собаках, приезжаю, когда женщина или уже родила, или умерла.

     Условия там были очень суровые, но в Якутии я нашёл свою судьбу — женился на одной из фельдшериц, молодой девочке. Мы с Викторией прожили 42 года, а в 1993 году она умерла. Было ей в это время всего 62 года. В первый отпуск мы с Викторией поехали через 4 года после моего приезда. Я поставил условие — чтобы жене, у которой отпуск был меньше, чем у меня, дали дополнительные дни без содержания. У нас уже была дочь, но тогда ведь не разрешалось сидеть с ребенком ни три года, ни полтора. Мы с семьей поехали в Иркутскую область, к родителям жены. А по возвращении узнали, что меня хотят оставить в Якутске как врача, хорошо себя проявившего. Но я отказался и опять уехал на Колыму — как я могу не вернуться, когда меня народ ждет?

     Относились ко мне настолько хорошо, что и рассказать нельзя. Но оказалось, что за время нашего отсутствия договор с моей женой был расторгнут — это потребовали проверяющие из КРУ, потому что оформлять отпуск без содержания мы тоже не имели права. И главное, что мне об этом ничего не сказали. Я, естественно, обиделся и пошел давать министру телеграмму, что согласен на перевод. Телеграфистке при мне звонит председатель райсовета и приказывает телеграмму от меня не передавать. Но я пригрозил ей, что я ее засужу, потому что она нарушает закон (смеется). Она испугалась и телеграмму передала. Вместо меня в Среднеколымск прислали двух врачей, а мы с семьей уехали в Якутск.

Для справки: Борис Альперович родился  22 сентября 1927 года в Харбине в семье врачей. В 1950  году с отличием окончил лечебный факультет Томского медицинского института. Затем работал врачом и хирургом в Якутии,  возглавлял кафедру хирургии Якутского государственного университета. С 1969 года заведующий кафедрой хирургических болезней СибГМУ. Борис Альперович был автором 420 научных работ, в том числе 18 монографий. Ему принадлежит 24 патента РФ и 21 патент ряда стран. Под руководством Бориса Альперовича велись работы по совершенствованию методов оперативного лечения очаговых поражений печени и поджелудочной железы с использованием криохирургической технологии, разработанной под его руководством. Скончался в сентябре 2015года